Настоящим уведомляю, что дальнейшее вещание будет происходить на длинных волнах. Пеленгуйте, не потеряемся!

Читая историю первых финансовых пирамид Питера Гарбера я понял, что слово, которое я слышу то доверительным шепотком подельников, то криком праведников, всего лишь русская калька английского «schemе». В частном значении и в частном интересе. South Sea Scheme, Railway Scheme - забудьте греческие корни и наукообразие первых значений. У англичан ружья кирпичом не чистят! У нас, впрочем, тоже. Теперь «в схеме» можно быть «в доле», можно быть «в теме».

Пару лет назад мне пришло вежливое письмо. На ломанном русском меня спрашивали, почему при запросе «Македонска книга» Google выдаёт не издательство в Битола, а этот уютный бложик? В приложении к письму был прейскурант изданий. Не хорошо – люди волнуются, ждут ответ. Что мы можем ответить?

Эта книга примирит всех присутствующих. И слоновью туру археологов. И остальной табун лошадок с карусели консюмеризма. Директор лондонского Музея дизайна Деян Суджич написал очень плотный по содержанию и очень лёгкий для восприятия текст. Итальянский архитектор Эрнесто Роджерс спроектировал самый известный миланский небоскрёб – башню Веласка – бетонный наследник гвельфов. В статье, написанной для журнала Domus в 1946 году, Роджерс утверждал, что тщательно изучив обычную ложку, можно определить, какой город построит общество, в котором она была сделана. Вряд ли это просто эффектное преувеличение. Не употребляя само слово дизайн, Роджерс привел убедительный довод относительно его значения в мире материальных вещей. Ложку следует воспринимать как фрагмент генетического кода, способного породить любой рукотворный артефакт. Следы этого кода можно найти в любом объекте, имеющем те же дизайнерские корни, - кресле, автомобиле, шрифте, не говоря уж о небоскрёбе или городе. Йон Ходдер утверждал то же на примере дверных ручек.

Мерзкий город Елабуга. Мраморная доска на деревянном срубе. Чужая, неуместная, как татарская абракадабра. Невытравляемый школьный порядок именования, противоречащий самой жизни, окрикам на улице. Дважды, трижды мёртвое «Цветаева Марина Ивановна». Уж лучше фамильярное «Мариночка Ивановна». Пошлость – запах жизни. Лучше бы грязная посуда в литфондовской столовке, лучше бы татарская абракадабра. На кладбище не пошёл, запрещал себе курить и плакать.

Моэм не зря заставлял дремать Майкла Госселина над греческими мифами Грейвса. Меня вынудил Aeroflot. Послушать Грейвса, так все мифографы рассказывали только одну историю - неудачного (но крайне необходимого ради исторического прогресса) брака царя-жреца и лунной жрицы. На двадцатой странице тебе уже не надо заглядывать в комментарии, где при переменных именах постоянным остаётся только занудство Грейвса. Надо же, он потомок Ранке!

Что вы меня пугаете? Через год пугать будете! А пока из рыбаков и мытарей мне нужно сколотить мировую религию. Не мешайте!

Голландский фотограф Эрвин Олаф, любимый мной за рефлексии возраста, в 2010 году снял короткий метр для фестиваля в Утрехте. Не обманывайтесь очарованием Висконти. Висконти экранизировал бы «Дождь, пар и скорость» Тёрнера. Олаф же всегда ироничен. Это мокьюментари наоборот, поруганная киноиллюзия. Софи – одноглазая королева в стране слепых.

Свыкаясь с перспективой расстаться с четвертью своей университетской зарплаты я разглядываю юбилейный сборник известного археолога С. Шмуцтитул украшает фотография юбиляра на фоне полуденных морей, всем видом демонстрирующего, что он ещё крепкий старик Розенбом. Смутила подпись под аннотацией: «Фото на 1-й странице – тёмно гнедой жеребец Бальзам (Бродяга я лань), породы стандартбред». Недоуменно перелистываю, смотрю на археолога С., потом на подпись. Стандартбред какой-то! Потом соображаю, что конь изображен на обложке.

Расклеенные по городу афиши приглашают послушать лекцию о хитростях игры на валютном рынке. На фотографии изображён артист Кулагин, почему-то одноглазый. Натурально, правый глаз прикрыт пиратской повязкой. Кулагинские роли английских аристократов в советских телефильмах (– Вы будете шерри, лорд Седрик? – Ага) суммарно с повязкой заставляют думать, что именно так и должен выглядеть игрок рынка Forex. Благородный пират, рыцарь-бакалавр первоначального накопления капитала.

Друзья, нет ли у вас оцифрованной "Excidio Britanniae" в переводе Чехонадской? О "Восточной литературе" помню, спасибо.

Ибо скука - вторжение времени в нашу систему ценностей. Она помещает ваше существование в его - существования - перспективу, конечный результат которой - точность и смирение. Первая, следует заметить, порождает второе. Чем больше вы узнаете о собственной величине, тем смиреннее вы становитесь и сочувственней к себе подобным, к той пылинке, что кружится в луче солнца или уже неподвижно лежит на вашем столе. Ах, сколько жизней ушло в эти пылинки! Не с вашей точки зрения, но с их. Вы для них то же, что время для нас; поэтому они выглядят столь малыми.

"Помни меня", - шепчет пыль.

Ничто не могло бы быть дальше от душевного распорядка любого из вас, юные и дерзкие, чем настроение, выраженное в этом двустишии немецкого поэта Питера Хухеля, ныне покойного.
Я процитировал его не потому, что хотел заронить в вас влечение к вещам малым - семенам и растениям, песчинкам или москитам – малым, но многочисленным. Я привел эти строчки, потому что они мне нравятся, потому что я узнаю в них себя и, коли на то пошло, любой живой организм, который будет стерт с наличествующей поверхности. "Помни меня", - говорит пыль. И слышится здесь намек на то, что, если мы узнаем о самих себе от времени, вероятно, время, в свою очередь, может узнать что-то от нас. Что бы это могло быть? Уступая ему по значимости, мы превосходим его в чуткости.

Пример чистого фетиша, появившегося на нашей жизни, пример культурной трансмиссии, которая не утрачивает, а только приобретает в своем семантическом модусе при повторениях. Замки любви, lucchetti dell’Amore, появились в Италии не ранее 70-х годов прошлого века. Старый флорентийский мост, место встречи Данте и Беатричче, быстро оброс замками. Влюблённые писали свои имена на замке, вешали его на ограду памятника Челлини, стоящего посреди Понте Веккьо, а ключ поверяли Арно. Властям быстро надоело очищать ограду. Но влюблённому сердцу всё нипочём, бронзовый императив vietato apporre luccheti alla recinzine e al monumentо лишь закрепил практику. Местная и слишком книжная связь с первым сонетом «Новой жизни» исчезла когда замки выросли на других мостах Европы. Туристы дали обычаю новую жизнь и новый инвариантный смысл. Символика моста слишком очевидна, чтобы на ней подробно останавливаться. Мост, как символ главной духовной скрепы. Троицкий мост и le Pont Alexandre Troisième как символы «сердечного согласия» наций. Кинематограф щедро дарит романтические интенции знаменитым мостам. «Мост Ватерлоо» соединяет любовь в памяти. «Мост Искусств» побеждает даже смерть, соединяя живых и мёртвых. Замок на мосту символически повторяет водружение моста. Замок на мосту переименовывает мост. Замок на мосту репрезентует отношения, коль скоро старые стратегии репрезентации не устраивают. Наконец, замок на мосту может быть единственной стратегией репрезентации отношений. Так, до недавнего времени, парижский le Pont des Arts был увешан преимущественно гомосексуальными замками. Замок на мосту это наш карго-культ, верная примета архаизации общества, победы символического над бытийным, прорыв публичного приватным. Для антрополога это праздник со слезами на глазах.

Сочетание либерального и охранительного в эпохе Великих реформ лучше всего иллюстрирует порядок изданий русских переводов. В 1872 году Н.П. Поляков издаёт первый перевод «Капитала». И только через четыре года, в 1876 году в Синодальной типографии выходит первый русский перевод Библии.

Раннее утро. Пушкинская. Дворники метут асфальт в солнечных прорехах. Пара, спитая и вежливая, побросав сметённые кучки мусора, сосредоточенно, указывая друг другу на пропуски… чистит неохватные стволы платанов от свернувшейся коры. Шпателем, пока сажень дотянется. Платаны после них чистые, как в рукавах побелки. Не выдержал, спросил – зачем вы это делаете? – Ёпт, так красиво же!

Сегодня Россия - страна иллюзий. Иллюзия экономического благополучия, иллюзия демократического строя, иллюзия протеста в Facebook'e... Поэтому любое правдивое высказывание автоматически становится оппозиционным. Даже, если не находится в политической плоскости. Ведь оно разрушает эту иллюзорность.

Изменения меры пресечения поставила Навального под шах. Мне кажется, такой ход власти был подсказан судьбой ещё одного "человека без паспорта". И это не новостная контаминация. После отклонения апелляции Навальный станет Сноуденом. И пусть гражданская смерть приведет к гражданской беатификации. Но из легальной политической борьбы он выбывает. В случае эмиграции за гражданской смертью последует и символическая. В случае нелегальной борьбы - смерть физическая. Навальный это понимает, власть это понимает. Это ещё не мат. Это вечный шах шахиншаха, да живет он вечно!